глава 2
Когда речь заходит о судмедэкспертах, почему-то все представляют здорового небритого мужика с бычком в зубах. Именно поэтому, когда перед родственниками покойных появляюсь я, большинство смотрит пустым взглядом. Некоторые раздраженно бросают: «девушка, ну я же просил позвать патологоанатома». Поначалу я обижалась, потом веселилась, сейчас не обращаю внимания. Небритым дядькой мне не стать ни при каких условиях, да и метр шестьдесят роста тоже не слишком подкорректируешь. Если добавить к этому манеру носиться чуть ли не вприпрыжку, симпатичное лицо и фигуру со всеми нужными округлостями, очевидными даже под бесформенной спецодеждой, реакция людей становится предсказуемой до невозможности.
Кабы не куча отчетов и необходимость иногда общаться с родственниками усопших, моя работа была бы идеальной. Впрочем, огромное количество бумажек – вечная беда любого врача, и по сравнению с докторами других специальностей мне еще везет. «Больные» не скандалят, отвечать по большому счету не перед кем, кроме собственной совести и Бога, которого нет. Ведь, как известно, патанатом – лучший диагност, он же последняя инстанция. Да и проверками особо не допекают. В последний раз, помнится, проверять пришли по наводке журналистов. То ли работники желтой газетенки перегрелись, то ли их источник отличался своеобразным чувством юмора, а проверять его никто не стал. Словом, решили они сорвать покровы: местные торговцы фруктами хранят их не где-нибудь, а в холодильниках судебного морга. Подкупить медиков выходит дешевле, чем арендовать нормальные склады по всем правилам.
Узнав о цели визита, шеф покрутил пальцем у виска и повел комиссию смотреть холодильники. Дело было как раз в разгар лета, а полежавший пару дней под кустом труп пахнет ничуть не лучше подгнившей туши. Проверяющие нервно сглотнули и мигом испарились, отказавшись даже от коньячка на прощанье. Выражения, которыми их потом поминал шеф, при дамах лучше не повторять. Во второй на моей памяти раз проверка приходила, когда появились слухи о том, что мы пускаем трупы на органы. Хотела бы я посмотреть, на какую трансплантацию сгодится почка бомжа, месяц после смерти пролежавшего в подвале. Впрочем, в той комиссии оказались люди вменяемые, в холодильники не лезли. Мол, вы же сами все понимаете: поступил сигнал, мы обязаны отреагировать.
Словом, все хорошо, кроме живых, с которыми тоже приходится общаться. Я в судебные медики-то пошла именно для того, чтобы не иметь дела с больными. К сожалению, хороший врач – это не только светлая голова, но еще и умение принимать людей во всех их проявлениях. По крайней мере, в рабочие часы. То, что хорошего врача из меня не выйдет, я поняла довольно быстро. И выбрала специализацию, исходя из принципа «не навреди». Насколько оказалось сложно прорваться в интернатуру на «судебку», сейчас лучше не вспоминать, но оно того стоило. Нет, с головой у меня все в порядке. А вот с терпением и тактом – не очень. Так что стараюсь лишний раз не встречаться с родственниками покойных. Понятно, трудно сохранять адекватность, потеряв близкого. И все же...
– Девушка, я же просил позвать патологоанатома.
Ну вот, рабочий день, считай, еще не начался, а уже. Семейная пара, чуть за сорок. У нее заплаканное лицо и погасший взгляд, он держится как человек, то ли не осознавший, что произошло, то ли не желающий в это поверить.
– Меня зовут Мария Викторовна, и я судебно-медицинский эксперт. Чем могу помочь?
Дурацкий вопрос. Помочь я могу едва ли, смерть – пожалуй, единственная необратимая штука в нашем мире, а в другой я не верю. Но это лучше чем «что вы хотели?».
– Вы… вскрывали мою дочь?
– Простите, а как ее фамилия?
Может, я, может, и нет. Криминальных трупов хватает – от «подснежников» до суицидов. За последние два дня были три молодые женщины. Изнасилование и убийство, взрыв и криминальный аборт с летальным исходом. Так которая из?
– Воронцова… Катя, – выдавила женщина. Вчера вечером тело отдали.
Эту помню. Неопровержимое доказательство того, что всеблагий и справедливый Господь – всего лишь выдумка для слабых. Девочке было шестнадцать. В девочку был влюблен мальчик, который ее не интересовал совершенно. Такое случается, и нередко. Только мальчик, как водится порой за юными мальчиками, решил, что это конец света. Сделал самопальную бомбу, навесил на пояс, шахид недоделанный. Напросился на встречу – мол, попрощаться хочу, докучать больше не буду. Обнял напоследок и бабахнул.
– Да, я проводила экспертизу. Что вас интересует? – Где ее трусики? – спросил отец.
– Прошу прощения?
– Нам выдали одежду. Все на месте, кроме трусов. Где они? – Понятия не имею. Возможно, возвращать было нечего. Как могут выглядеть трусики после того, как прямо на животе у девушки взорвался заряд?
– Как это вы не имеете понятия, если, как говорите, проводили экспертизу?
– Ко мне на стол тело попадает раздетое. Если хотите, могу поискать санитара, который этим занимался.
– Уж поищите, – процедил он. – Не стыдно на людском горе наживаться?
Отвечать на риторические вопросы не имеет смысла, поэтому я молча развернулась и пошла искать санитара. Не то чтобы я верила, будто он стащил трусы. Просто клиент всегда прав и так далее и тому подобное, а врачи, конечно, убийцы и хамы, и нельзя лишать человека удовольствия в очередной раз убедиться в этом лично.
Искать, разумеется, не пришлось, куда он из секционного зала денется. Идти дольше оказалось: в служебные помещения родственники не допускаются.
– Михалыч, с этой, которую взорвали, ты работал?
Михалычу за шестьдесят, и, кажется, он был здесь всегда. Покрайней мере шеф утверждает именно так, а я тут слишком недолго для того, чтобы это оспаривать. Пять лет после института – как раз тот срок, за который из личинки врача формируется специалист. С точки зрения обывателя, правда, доктором меня назвать сложно, ну да обыватели на то и обыватели, чтобы иметь единственно верное мнение обо всем на свете.
– Сама знаешь, я, – ответил Михалыч. – А что?
– Там родители трусы потеряли. Поговоришь? – А ты чего?
Я сделала умильное лицо.
– Ну, Михалыч, ну миленький, поговори. Я ж опять поругаюсь, ты же знаешь.
– Эх, молодо-зелено, – вздохнул он. – И чему вас только учат? Должна будешь.
Я кивнула. Чему учат? Куче всякой ерунды, которая потом забудется сама собой. А вот разговаривать с людьми – нет. Кто-то потом учится сам, а кто-то как я. Безнадежен.
Михалыч вон безо всякого университета умеет уболтать даже самого агрессивного. Жаль, мастер-классов не дает. Смеется только, мол, любить людей надо, они хорошие, но не все сами это понимают. Может, и так. Только…
Додумать я не успела. Из-за спины раздался крик «врача!», и я рванула туда со всех ног. Из-за банального обморока Михалыч бы не суетился, навидался. И обмороков, и сердечных приступов. И если он орет во всю глотку, значит, что-то серьезное. Из секционного зала через коридор, выложенный кафелем – убьюсь когда-нибудь, поскользнувшись, – туда, где остались безутешные родственники.
Когда я вылетела в холл, над лежащей уже суетились коллеги. Непрямой массаж сердца, дыхание рот в рот, как по учебнику. Вот клинической смерти прямо в морге на моей памяти еще не было.
Михалыч поднял голову:
– «Скорую» вызывай!
– Что сказать? Сердце?
– Да!
Телефон зазвонил, как всегда не вовремя. Муж умирающей, до сих пор тихонько сидевший в углу, подпрыгнул, я матюкнулась, на миг забыв и про этику, и про деонтологию.
«Вот когда ты помрешь – похоронят тебя, гроб украсят зеленым венком», – завывал телефон, пока я извлекала его из-под рабочего костюма. Муж на эту песню обижается, ну и пусть. У меня больше поводов. Я сбросила вызов – перезвонит, если надо, – и набрала номер «скорой». «В настоящее время все линии заняты, пожалуйста, подождите».
Попадись мне идиот, что первым придумал ставить на время ожидания музыку, – убила бы. Отключилась, набрала снова. «Пожалуйста, подождите».
Цирк, да и только. Полное здание вроде как врачей, а толку – ноль. Впрочем, будь тут хоть сам Гиппократ, широко бы он развернулся со стандартной аптечкой да мешком Амбу2, непонятно, каким чудом попавшим в укладку?
– Что там? – Не отвечают.
– Не может быть!
– Звони сам. – Я сунула коллеге телефон, он отмахнулся, достал свой. Я снова набрала номер. Музыка. Да сколько ж можно!
Нет, я все понимаю. Про врачебные зарплаты мне можно не рассказывать, у мужа-хирурга в расчетке слезы одни, щедро наше государство несказанно. Про то, какая адская работа у «скорой», можно тоже лишний раз не повторять. Результат предсказуем: людей не хватает. И если бригаду приходится ждать полчаса, значит, она едет с одного вызова на другой – и появиться раньше просто некому. Но чтобы вот уже пятнадцать минут занято? Что у них там стряслось, умерли все?
– Скорая помощь. – Ну наконец-то.
– Женщине плохо с сердцем, – знаю, что это не диагноз. Но глазом-рентгеном не обзавелась, диагнозы издалека ставить не умею. Вот вскроем… тьфу ты, не накаркать бы. – Проводим сердечно-легочную реанимацию. Нет, самостоятельного дыхания нет. Пульса тоже. Адрес… Да, судебный морг. Ждем.
Телефон снова подал голос, я опять сбросила звонок. Сменила коллегу: мне достался мешок Амбу. Два вдоха, тридцать нажатий. Два вдоха…
По-хорошему нужно подключать мешок не к маске, а интубировать. По-хорошему нужен дефибриллятор, одновременно – катетер в подключичную вену и фармакологическую поддержку. Если б мы были в больнице, все бы это нашлось. Наверное. Но мы были в морге, а местным постояльцам реанимация ни к чему.
Меня сменили, отошла к стенке, чтобы не мешаться. Глянула на часы – еще пятнадцать минут прошло. Потом еще пятнадцать. Некоторые источники утверждают, что и первой четверти часа хватило бы для того, чтобы убедиться в неэффективности реанимации, кто-то рекомендует продолжать до приезда «скорой». Но «скорой» не было.
– Хватит, – сказал шеф наконец. – Все понятно уже. Ты, – палец указал на ближайшего коллегу, – оформляй документы. Уносите.
Он подошел к мужу умершей, начал что-то негромко говорить. Я не вслушивалась. Не первая смерть на моей памяти – еще когда студенткой в реанимации подрабатывала, насмотрелась, – а все равно паршиво. Сходить, что ли, стрельнуть у кого сигарету? Если не превращать в привычку, действительно успокаивает. И позвонить надо… что там муж хотел?
– Ив, привет, звонил?
Вообще-то мужа зовут Иван. Ваня. Но какой он, к лешему, Ваня – шикарный кареглазый брюнет с широченными плечами, вокруг которого девчонки штабелями укладывались. Когда мы начали встречаться, в институте, «Иван» показалось слишком чопорным, а «Ваня» – совершенно неуместным... тогда и родилось: «Ив». Прозвище, навевающее мысли о Франции... и соблазне. Дела давно минувших дней. А прозвище осталось.
– Да, – голос был недовольным, и я поморщилась. – Домой рано не жди, у меня ахтунг.
И отключился, не попрощавшись.
Я убрала телефон, медленно и бережно, уж очень хотелось запустить о стену. Достал. Обидами на пустом месте, дежурствами, половину из которых выдумывает, вечной усталостью, что якобы дает право уткнуться носом в монитор и ничего не делать – можно подумать, я на работе груши околачиваю… А еще бабами. И находит сплошь красивых, но без мозгов. Предпоследняя вон додумалась позвонить с воплем: отдай его, он мой. Мы же интеллигентные люди, давай, мол, ситуацию разрешать цивилизованно. Я не стала уточнять, с каких это пор «цивилизованными» называют попытки решить за взрослого дееспособного мужчину, с какой женщиной ему оставаться. Он что, дитятко малое, неразумное? Да забирай, говорю. Только ты всерьез полагаешь, что мужчину можно, как телка, из рук в руки за рога передать, а он и не взбрыкнет? Обручальное кольцо у него на пальце, а не в носу, захочет – уйдет. Не уходит? Ну извини, милочка, полагаешь, это мои проблемы?
Мужу я тогда ничего не сказала. Устраивать скандал – противно и бессмысленно, а ничем иным подобный разговор и не закончился бы. Из десяти пар с курса, поженившихся до окончания института, мы – последние, кто еще не развелся. И, кажется, тоже недолго осталось. Жаль.
Телефон зазвонил снова, я опять поморщилась, но ответила. Аня любит потрепаться «за жизнь», то есть ни о чем, абсолютно не принимая во внимание, есть ли у собеседника время и желание говорить. Но все лучше, чем размышлять о том, что хорошее дело браком не назовут. Или о трупе, который только-только увезли, и «скорой», что так и не приехала.
– Маш... Кирюша умер.
– О господи... – Я прислонилась к стене. – Когда?
– Я утром его покормила... Положила в кроватку, пошла на кухню сама поесть... Возвращаюсь – он теплый и неживой совсем.
Я сползла по стене, не отрывая трубку от уха. Аня все звала меня в крестные, а я смеялась, совсем, что ли, сдурела, атеистку в крестные звать? Так и не окрестили....
– Маш, в «скорую» еле дозвонилась. А приехали какие-то с полицией. Протокол пишут. Они что, считают, это я его сама?
– Мария, все в порядке?
Я отмахнулась от шефа – все в порядке, захотелось вот на полу посидеть вместо работы.
– Анечка, они ничего такого не считают. Правда. Просто есть правила. Никто тебя ни в чем не обвиняет.
– Они говорят, в морг повезут, дома не оставят. Я не хочу, чтобы моего мальчика...
– Анечка, милая. Ему не будет больно. Правда. Ему уже никогда не будет больно.
– Как я его одного с чужими оставлю? Маш, а ты можешь договориться, чтобы меня пустили?
Даже если б и могла, не стала бы. Понятно, что подруга сейчас не в себе, и все же нашла, о чем просить.
– Не получится. Есть приказ Минздрава... Сто восемьдесят два, пункт один-восемнадцать.
– Как ты можешь о бумажках говорить, когда тут... – всхлипнула она и бросила трубку.
Могу. Я много чего могу. Ох ты черт, ну и денек, а ведь еще девяти утра нет.
У служебного входа обычно кто-нибудь из наших да околачивался. Раньше, не церемонясь, курили прямо в прозекторской, но потом там поставили пожарные датчики, на каждую сигарету реагирующие истошной сиреной, – и заядлым курильщикам пришлось перебраться во двор. У кого стрельнуть курево, найдется.
Рядом с крыльцом стояла труповозка, около нее в компании водителя и полицейского дымил наш эксперт.
– Сигареты не будет? – поинтересовалась я.
– Ты ж не куришь, – коллега протянул раскрытую пачку.
Я пробурчала что-то невнятное, затянулась. Дым заскреб горло – потом болеть будет. Ну и черт с ним.
– Постой. – До меня только сейчас доперло, что эксперт вообще-то с ночной смены и давно должен был ехать домой. – Ты чего до сих пор здесь?
– Да с вызова возвращались. Этим, – он мотнул головой в сторону полицейской машины, – по рации еще один пришел. Давай, говорят, заглянем, все равно смена еще не кончилась. Заглянули, мать его! – Коллега сплюнул. – Вот только-только добрались, на дорогах кирдык, авария на аварии, пробки дикие. Домой пешком пойду. Документы только оформлю.
Я кивала, машинально поддакивая. Что за день такой? – А тут что? Чего ручки трясутся?
И в самом деле. Надо же, не заметила.
– Да тоже веселуха с утра пораньше. Посетительница умерла.
– Бывают же деньки, м-мать... Хрен с ним, пошли работать.
Пошли работать. Что бы ни творилось вокруг, наше дело никуда от нас не денется – одним людям нужно узнавать причину смерти других. Хорошо это или плохо – не мне судить. Сейчас – просто отлично, можно работать и не думать. Еще плюс, что детские прозекторы есть, в соседнем крыле, и детские трупы на них. Конечно, скажи я про Кирюшу – подменили бы без проблем, а возможно, он бы просто ко мне не попал. И все же лучше так. Потом протокол почитаю, Аня же спросит.
Так, ладно, все фигня, кроме пчел, а рыдать на работе неприлично. Оставим до дома. А пока – самоубийца.
Как по мне, подростков с идеями «вот умру, буду в гробу лежать красивый, и все поймут, кого потеряли» нужно приводить к нам в приказном порядке. Чтобы убедились – смерть красивой не бывает. А заодно посмотрели, что сделают с их телом. На извлеченный и аккуратно разложенный органокомплекс, от языка до прямой кишки, на вынутый мозг. И не слишком эстетичный шов от горла до паха, остающийся после того, как внутренние органы вернут обратно и туда же, в брюшную полость, сложат мозги – чтобы не испортили похороны, вытекая из вскрытого черепа. Смерть – мой хлеб, а относиться к трупу как к объекту изучения студенты учатся еще на курсе анатомии. Но тех, кто ищет в ней эстетику, я бы собственноручно привязывала к секционному столу. Чтобы полюбовались, эстеты, тоже мне.
Что там у нас? Повешенный… Сам ли этот мужчина залез в петлю, или ему помогли, решать следователю. А мое дело – точно назвать причину смерти. И подробно описать все, что увидела. Чем я и занялась.
Я дописывала акт судебно-медицинской экспертизы, когда через плечо склонился коллега, дохнув свежим спиртом. Вопреки представлениям обывателей, на работе мы не пьянствуем. Ну, не чаще других. Праздники и дни рождения – дело святое. Впрочем, насколько мне известно, даже у офисного планктона принято проставляться по таким поводам. Спиртяга с утра, да еще и от Вадима, кафедрального сотрудника, который сейчас должен был этажом выше студентов строить, – не иначе как завтра красный снег пойдет.
– Что делаешь?
– Песни пою. Русские народные, – огрызнулась я. Терпеть не могу, когда за спиной стоят и через плечо заглядывают. Еще меньше люблю дурацкие вопросы. – Куда студентов своих дел?
– Домой отпустил. Все равно только четверть группы добралась, говорят, город встал полностью.
Странно. Пробки у нас, конечно, есть – где их нет. Правда, приезжие москвичи истерически смеются, слыша что-то вроде «ну, от сих до сих можно доехать за пятнадцать минут, а если пробка – то за час». Но чтобы весь город стоял?
– Шеф сказал, – продолжал Вадим, – пойти к тебе и вместе исследовать любой труп из сегодняшних скоропостижно скончавшихся.
– Вдвоем? Зачем?
– Затем, что есть приказ, который говорит: в случае сложности экспертного исследования…
– Про приказ посетителям втирай. Какая там сложность? Он вытаращился на меня, словно на чудо-юдо.
– Ты где была все это время?
– Работала, если ты не заметил.
– А. Ну да. Ты работала, а мы тут так, мимо пробегали. Оторви голову от бумажек и посмотри по сторонам.
Это верно, когда я о чем-то думаю, ничего вокруг не вижу. Сколько обиженных знакомых пришлось утешать – мол, не специально мимо с каменной мордой прошла, просто задумалась, – не перечесть. Я огляделась. Присвистнула. То, что холодильников не хватает, – не новость, и трупы часто оставляют в секционном зале. Но столько? После десятидневных новогодне-алкогольных марафонов и то меньше бывает. Между столами, пожалуй, не пройдешь, не наступив.
– Пойдем, еще кое-что покажу.
Вадим деловито зашагал в соседнее крыло, где детские прозекторы работают. Игнорируя вопросы, подвел к двери трупохранилища. Что может быть такого сверхъестественного в холодильнике? Это только в ужастиках оттуда мертвецы вылезают, а у нас трупы тихие. Вадим распахнул дверь, изобразил галантно-дурашливый жест. Так, похоже, к спирту он не просто приложился. Я шагнула внутрь и вцепилась в косяк.
– Корвалол налить? – поинтересовался Вадим. Голос звучал как будто сквозь вату.
– Откуда столько?
Зрелище наводило на мысли о Вифлееме первого года нашей эры.
– Откуда... Соседний квартал, три садика и одна школа. – Выброс, что ли, какой? Так и нас бы накрыло.
– Не знаю. Никто не знает. Я тут одним глазком в Интернет глянул – пишут, что дети до трех лет почти все, да и те, что постарше, – большая часть. Врут, наверное. На то он и Интернет, чтобы из мухи слона сделать. Но то, что много… – Он придержал меня под локоть, повторил: – Корвалол налить? У меня в кармане лежит.
– Еще бы валерьянки предложил. – Я отступила, закрывая дверь. – Только я не детский прозектор.
Водки бы сюда. Много. Кирюша, значит, всего лишь один из… сотен? Сколько детей до трех лет в городе с населением в семьсот тысяч? Думать об этом не получалось.
– Так я тоже. Нет, нам взрослых хватит. Скоропостижно скончался – и никто ни хрена не понимает. Поэтому шеф сказал – вдвоем. У меня глаз не замылен, а ты патологически дотошна. Может, и углядим что. Не углядим – позовем шефа, пусть сам смотрит.
На самом деле таких разинь, как я, еще поискать. Муж давно не удивляется ключам от дома в холодильнике или соленому чаю. Именно поэтому на работе я пунктуальна до невозможности – знаю, что, если отступлю от правил, непременно забуду что-нибудь существенное.
– Токсикологию на цито послали?
– Естественно. И гистологию тоже по «цито». Только пока результата нет.
Действительно, чего я тут из себя самую умную строю. Анализ крови на содержание токсических веществ – рутинная процедура. Если, как выразился Вадим, «никто ни хрена не понимает», логично сделать анализ экстренно. Гистология быстро не придет, готовить препарат – не один день, но кое-что тоже посмотреть можно.
– А детские прозекторы что говорят? – Мы вернулись в секционный зал, я начала натягивать перчатки.
– Пока пишут «СВДС». И тоже ждут лабораторию. Синдром внезапной детской смерти, значит. Когда причины вроде бы нет, а младенец – мертвый. Только обычно его ставят у детей первого года... Похоже, педиатры тоже ничего не понимают.
– Этот, – указал Вадим. – Хорошо. Поехали.
Через два часа – копались очень дотошно, обычно вскрытие проходит куда быстрее – молча уставились друг на друга. Говорить, в общем, было не о чем.
– Зови шефа. Пусть сам смотрит.
Потому что я окончательно перестала что-либо понимать. Ну, полуатрофичные мышцы коренного горожанина, тяжелее сумки с продуктами ничего не носившего и дальше стоянки не ходившего. Ну, грязные легкие, которыми обычно пугают на плакатах о вреде курения – а на самом деле непременный атрибут все того же городского жителя: автомобильные выхлопы, ТЭЦ и заводы никому на пользу не идут. Атеросклероз, не слишком, впрочем, выраженный. Признаки хронического гастрита. Если брать в целом – классический пример того, что нет здоровых, есть недообследованные. Но таких, как этот мужчина, – каждый второй вполне себе живой человек. Так какого ж рожна этот – неживой? Кроме стандартных признаков быстро наступившей смерти ровным счетом не к чему прицепиться.
Шеф выглядел так, что впору было и ему корвалол предлагать.
– Значит, пишем острую коронарную недостаточность, – сказал он, выслушав наше не слишком внятное бурчание. – Предварительно. И ждем, когда препараты будут готовы, может, там что увидим.
– А что, токсикология пришла?
Конкретно этого трупа – вряд ли, но он не один такой – вон все столы заняты, очередь ожидающих вскрытия подвинули.
– Пришла. Чисто.
Шеф вздохнул.
– Все суета сует. Все тщета и ловля ветра. У меня коньяк есть. Пойдем, помянем Светочку мою.
– Внучка? – ахнула я. – И у вас? – И у меня.
Потом вскрыли еще несколько трупов, заключения по которым можно было писать под копирку. В наскоро сделанных гистологических препаратах не нашлось ровным счетом ничего, за что можно бы зацепиться. Разве что легкий отек коры мозга – и то, если сильно придираться, пытаясь найти хоть какую-то причину. Потом путь пешком через опустевший город – редкие прохожие, битые машины, сошедший с рельсов и влетевший в столб трамвай, оборванные провода на земле. Заплаканная продавщица в малюсеньком магазинчике, где я купила две бутылки водки, сигареты и палку вареной колбасы. Полбутылки я влила в рыдающую Аню – не могла не зайти. Этого хватило, чтобы подруга уснула – много ли надо женщине, которая и раньше почти не пила, а с начала беременности и вовсе стала трезвенницей.
Потом дорога домой – всего-то два квартала, недолго. Подъезд, наполненный разноголосым воем. Я через ступеньку взлетела на наш восьмой этаж, ждать лифт не было сил. Плевать, что воздуха не хватает, быстрее закрыться ото всех. Вздрогнула, услышав, что из-за соседней двери тоже несется надрывный бабий вой. С соседкой мы не то чтобы дружили: порой стреляли друг у друга соль и спички, порой сплетничали в лифте. Надо бы зайти. Я на миг прислонилась лбом к косяку. Не могу. Вот просто не могу, и все. Позже.
Сбросив обувь, я первым делом рванула к компьютеру. На ушники в моем плеере совершенно не глушат окружающие звуки, а вот для компьютера Ив купил какие-то навороченные, с супер-пупер-звучанием, беспроводные. И – что самое главное – позволяющие совершенно отрешиться от мира. Я забросила всю папку с музыкой в проигрыватель – выбирать тоже не было сил – и пошла на кухню. В Интернет не полезу. Днем выглянула с кафедрального компа. Хватило меня на четверть часа.
Ив задерживается... да, он же предупреждал. Может, и хорошо – на кухне шаром покати. Что бы ни случилось в мире, хоть ядерная война, хоть Армагеддон, но пришедшего с работы мужа нужно накормить. Готовить не хотелось, но на такой случай заначка есть. Я вытряхнула из морозилки двухлитровый контейнер с замороженным бульоном и второй – с заправкой для борща, свалила два ледяных куба в кастрюлю. Дождаться, когда закипит,
и супружеский долг на сегодня выполнен.
Пока лед превращался в суп, я уничтожила остатки колбасы. Вот теперь можно и выпить. Ива ждать не буду – непонятно, когда вернется. У них наверняка тоже в больнице веселье через край бьет. Сколько посмертных эпикризов он напишет сегодня? Спрашивать не стану, сам расскажет, когда придет. Или не расскажет. У каждого врача есть кладбище, которое он носит в душе всю жизнь. И никакой цинизм от этого не спасает. Поэтому незачем расспрашивать.
Я распахнула окно, уселась на подоконнике с ногами, прислонившись спиной к откосу. Дом кирпичный, наружные стены толстые, удобно. Еще бы на внутренних не экономили – не пришлось бы наушники дома надевать. Высоты я не боюсь, выпасть – не выпаду, даже если упьюсь в стельку. А если и выпаду – после сегодняшнего денька уже ничего не страшно. Налила себе водки – эх, надо было колбасу оставить.
Вообще-то у нас приличный бар: мужу пациенты постоянно таскают выпивку и конфеты. Что-то, подороже и повкуснее, он приносит домой. Остальное собирают всем отделением и отдают в буфет, нераспакованное. Там буфетчица берет товар за полцены, чтобы потом продать очередным благодарным пациентам. Только вот беда – водки в баре нет, все больше дорогие коньяки, а в меня из крепких напитков ничего кроме водки не лезет. Полторы бутылки, конечно, много на меня одну, ну да сколько войдет. Теперь аккуратно пристроить стопку рядом с боком и закурить. И станет совсем хорошо. Сколько-то там затяжек – стопка. Почти как ИВЛ 3. Пятнадцать вдохов, три нажатия – так, кажется, учили раньше. Теперь – два на тридцать. Впрочем, какая разница, если все равно толку нет.
Бреду по воде, а рядом гуляют рыбы.
Влажно блестят портфелями и чешуей.
Рыбы умеют делать карьеру, по крайней мере могли бы.
А такие, как я, занимаются полной фигней.
И песенка в тему. Плевать, что окно открыто и все слышат, как я горланю. Я просто не могу сидеть одна в пустой квартире и в бесконечный раз перебирать сегодняшнее. Родители живы – я позвонила им еще с работы. И больше ничего хорошего.
Мимо меня проплывает косяк макрелей.
Хрен бы с ним – плывет себе и плывет.
Тот не достигнет моральной цели,
Кто скажет, что я урод.
Конечно, урод.
Я раздавила окурок в опустевшей стопке, развернулась, спустив ноги в кухню. И увидела квадратные глаза мужа.
Ну, конечно. У меня нет привычки сидеть на подоконнике, дымить в квартире и надираться в одно горло.
– Есть повод?
– Дверь закрой, – сказала я, слезая с подоконника. – Дым в комнаты пойдет.
– Да там и так топор вешать можно. – Впрочем, дверь он все-таки прикрыл.
– Голодный?
Глупый вопрос: когда мужчина приползает с работы... ничего себе, десятый час! Словом, когда мужчина приползает с работы черт-те во сколько, причем у него на лице написано, что именно с работы, а не с дружеских посиделок или от бабы, и день был не фонтан, сытым он не бывает. Но ритуалы никогда не отличаются разумностью, а эта фраза давно уже ритуал.
– Голодный.
Я поставила на стол тарелку борща, хлеб и сметану. Вытащила из шкафа вторую стопку и водрузила рядом бутылку с остатками водки. Захочет – выпьет.
Ив замахнул стопку и тут же налил еще. Да, похоже, и у него денек выдался нескучный.
– Сама чего не ешь?
– Только что, – я устроилась напротив. Давненько мы вместе за столом не сидели: завтракаем каждый сам по себе, потому что встаем в разное время, обедаем на работе, если обедаем. Ужинаем опять по отдельности: обычно я подаю ужин и ухожу за компьютер. Семейная идиллия, чтоб ее.
– Так какой повод?
Вот же настырный. Рассказывать долго и не очень-то хочется. Хочется сидеть на подоконнике, смотреть в небо, слушать музыку и курить. И не думать. Вообще. А муж, похоже, хотел пообщаться.
– Сколько к вам сегодня доехало?
– Не считала. Много. А повод... Праздную свое бесплодие. Интересно, знает ли Ив про тот аборт? Говорить я ему не говорила, но присказка про шило и мешок никогда не перестанет быть актуальной. До сих пор не знаю, как мы тогда прокололись, предохранялись ведь. Статистика, черт бы ее побрал. А когда я поняла, что это не просто задержка, и высчитала срок родов, то почти и не колебалась. Рожать в самый разгар сессии? Может, и есть такие камикадзе, но не я, спасибо. Да и вообще тогда я и о замужестве-то не думала, не то что о ребенке. Конфетно-букетный период наших с Ивом отношений только-только перешел в постельный – и на тебе. Решение в тот момент казалось очевидным. Ивану я ничего не сказала: какой смысл что-то обсуждать, если и отдуваться при любом раскладе мне. Что ничего не проходит бесследно, стало ясно позже: когда мы более-менее встали на ноги и решили родить.
– То есть?
– Если б я смогла забеременеть, сегодня бы мы оплакивали нашего ребенка.
Оказалось, про детей Иван не слышал. Новость эта мужа, похоже, окончательно добила. Тут и одних взрослых-то хватит для того, чтобы захотеть напиться и забыться. Так что он приналег на водку, старательно догоняя уже изрядно косую меня.
– Ив, ты клиническую картину видел? У нас женщина умерла, из посетителей. Те, кто был рядом, говорят – стояла и просто упала.
– Видел. – Он снова опрокинул стопку, уже не закусывая. – Так и есть. Не было клиники. Зрачки огромные стали – и обмякла.
Я начала скатывать хлебные шарики.
– Зрачки – сам по себе не патогномоничный признак. Гибель коры.
Он кивнул.
– А по твоей части что?
– Да в том и дело, что ничего. Налей-ка мне тоже...
Какое же завтра будет похмелье... Ну и черт с ним.
Иван потребовал подробное описание этого «ничего», я честно пересказала.
– Если хочешь, поехали, проведу на работу, препараты вместе посмотрим.
– Издеваешься? Я сейчас аппендикс от маточной трубы на препарате не отличу, – хмыкнул он. – Узкий специалист подобен флюсу.
Шарики на столе складывались в пирамидку. Этак весь хлеб переведу.
– Маш, а излучение может быть? Отсюда и отек в коре – минимальный, потому что воздействие молниеносное. Вот тебе и никакой клиники. И никаких морфологических проявлений. – Иван поставил на пол пустую бутылку водки и поднялся к бару. – Коньяк будешь?
– Знаешь же, не люблю. А ты пей, если хочешь…
Он кивнул, вернулся за стол.
– Злобные инопланетяне с излучателями? – Я аккуратно положила наверх пирамидки последний шарик. – Бред сивой кобылы в темную сентябрьскую ночь.
– Инопланетяне – бред, согласен. Как и излучение. Но, с другой стороны, если разумных объяснений нет, остаются неразумные. Излучение хотя бы выглядит логичней, чем вирус с геморрагическими осложнениями.
– Да какой, в пень, вирус? Он даже при молниеносном течении морфологию даст. На препаратах что-то будет видно в зависимости от типа. – Я махнула рукой. – Впрочем, чего азбучные истины пересказывать… Сам знаешь, не маленький.
– Минздраву это скажи.
– Идиоты. Зомбоящик включим? Мне в такой маразм поверить трудно.
Мы перебрались в гостиную: Ив не забыл прихватить недопитый коньяк. Пару минут я разыскивала пульт от телевизора – засунула куда-то месяц назад, когда кино вместе смотрели. Новостные выпуски на всех каналах оказались похожими, точно близнецы: нет причин для паники, слухи о количестве жертв сильно преувеличены, всего лишь новая форма гриппа с тяжелым течением, пейте, дети, корвалол, будете здоровы.
– Спите, жители Багдада, все спокойно, – прокомментировала я выступление министра здравоохранения. – Хоть бы не позорился, дурак, в одну группу элеутерококк с этим, как его… печень какой-то там утки, мешая.
– А они и есть одна группа: препараты с недоказанной эффективностью, – фыркнул Ив, опустошая очередную стопку.
Сколько ж мы вылакали за сегодня?
– Я имела в виду фармакологические группы. – Ему-то откуда знать? Образования нет.
– Ну что ты. Экономическое, – я воздела указующий перст. – Экономисты – они ведь все знают. И как учить, и как лечить. И что эта нынешняя ерунда – грипп с геморрагическими осложнениями. Беда, коль пироги начнет печи сапожник...
– А сапоги тачать пирожник, – подхватил муж, выключая телевизор. – Классика. Двести лет прошло, а ничего не изменилось. Две вещи бесконечны: вселенная и человеческая глупость, – Ив пожал плечами. – Убедилась? Вернемся к нашим инопланетянам.
– Это твои инопланетяне.
– Хорошо. Хотя я вообще-то об излучении. Это хоть какое-то объяснение. Иначе придется сказать, что Господь Бог ткнул наугад пальцем и кто-то умер. А кто-то нет.
– Или не Бог.
– Или не Бог, – согласился Ив. – Или не наугад.
– Не знаю, я пока не вижу признаков, позволяющих хоть как-то объединить умерших. Завтра, если время будет, попробую поискать.
– А на форум ваш ты ходила? Может, коллеги что нарыли? – Нет. – Я поднялась, намереваясь включить компьютер. – Возьми ноут, неудобно из-за спины заглядывать.
Мы разлеглись на ковре, плечом к плечу, уткнувшись носами в монитор. На форуме судебно-медицинских экспертов тема про сегодняшние события нашлась, понаписать там успели не один десяток страниц. Но содержание их сводилось все к тому же: никто ничего не понимает. Смерти произошли примерно в одно и то же время по всей стране... точнее, по всему земному шару. Если учесть поправку на часовые пояса, выходило, что миллионы людей умерли в один миг.
– Не катит излучение, – сказала я. – Чтобы весь шарик разом накрыло?
– Как раз катит. Только не скользить по поверхности, как солнечный луч, а пройти Землю насквозь. Одномоментно. Звезда там взорвалась или что еще в этом роде.
– Сам-то себе веришь?
– Нет… А на буржуйских сайтах?
В англоязычном Интернете тоже не нашлось ничего нового. Разве что там официальные лица не пытались сделать хорошую мину при плохой игре. Во многих странах объявили чрезвычайное положение. Ведутся исследования, причины происшедшего выясняются. Судя по тому, что больше необъяснимых смертей не произошло, повторения странной «эпидемии» не ожидается. Тем не менее, медицинские службы приведены в состояние повышенной готовности, и так далее, и тому подобное. Даже если кто-то и пытался собрать какую-то статистику, информации в свободном доступе не нашлось.
– Глухо, – резюмировал Ив. – Пошли спать, завтра на работу.
– Сейчас, еще ЖЖ гляну.
По-хорошему, надо бы не в Живой Журнал лезть, а друзей обзванивать. Но... Останавливал тот же страх, из-за которого я не зашла к соседке. Хватило увиденного и услышанного на работе. И Ани с Кирюшей. Осознание, что происходящее касается не только каких-то там чужих людей, но и меня лично, оказалось слишком страшно. И профессиональный цинизм не спасал. Да и нет его, пресловутого профессионального цинизма, есть лишь не слишком крепко сработанный щит, прикрывающий душу. От стрел, может, еще сгодится, пулю не удержит, а уж бомбу вроде сегодняшней... Алкоголь, конечно, анестетик, но и он не всесилен. Я все-таки потянулась было к мобильному – набрала первый же номер, увидела надпись «сеть перегружена» и, неприлично обрадовавшись, отложила трубку в сторону. Домашний телефон мы давно отключили за ненадобностью: в век, когда мобильники есть даже у детей, городская телефонная сеть выглядит сущим атавизмом, а плату требует регулярно. Не судьба, значит, сегодня. Завтра. А пока – френдлента.
Терпеть не могу кальки с английского, предпочитая перевод, но «лента друзей» все же не то. Кто-то и вправду стал другом за несколько лет, кто-то перешел в разряд хороших приятелей, а кто так и остался пикселями на мониторе. Слухи в Сети расходятся мгновенно, куда там пресловутым завалинкам. Может, и мелькнет что-то дельное. Надежда умирает последней.
И в жутких мучениях.
Потому что кроме единичных постов «я живой» и нескольких «в ближайшее время в Сети меня не будет, занимаюсь похоронами» разумного в ленте не нашлось. Крики о том, что все это
было предсказано то ли Нострадамусом, то ли Вангой – во мнениях присутствующие не сошлись. Конспирологические идеи разного толка: новый вирус, запущенный злобной военщиной, новый излучатель от нее же, происки жидомасонов, нашедших способ истребить русский народ. Побочный эффект Большого адронного коллайдера. Космическое излучение. Облако космической пыли. Инопланетяне (дочитав до этого места, я начала истерически хохотать), то ли испытывающие новое оружие против землян, то ли таким образом их изучающие. На этом фоне набившие оскомину цитаты из Иоанна Богослова с многострадальной звездой Полынь и печатью диавола, без которой никто не может ни продавать, ни покупать, казались такими знакомыми, что впору прослезиться. А редкие упоминания официальной версии и вовсе выглядели светочем разума.
– Дурдом, – сказала я сама себе и захлопнула крышку ноутбука. – Ив, ты спишь?
– Нет еще.
Муж вернулся в комнату. – Начиталась?
– Ага. – Я поднялась, потирая поясницу: затекает, когда лежа на животе читаю. – Темна вода во облацех. И хоть бы одна зараза честно написала: ни черта не понимаю, может, со временем разъяснится.
– Давай, я это напишу. Даже зарегистрируюсь ради такого дела. Ерундой занимаемся: переливаем из пустого в порожнее. – Он по-хозяйски ухватил меня за задницу. – Пошли спать.
– Спать или спать? – поинтересовалась я. Судя по выражению лица, просто упасть и уснуть муж не планировал. Что ж, почему бы и нет?
– Спать. – Ив снова хлопнул по попе и занялся грудью. – И спать. Вперед, на полу неудобно.
Вперед так вперед.
Отмотать бы время назад, в тот миг, когда секс превратился в супружеский долг. Так разве упомнишь? Сперва сами все гробим, потом сами рыдаем. А сейчас можно предсказать все, что случится в следующие полчаса до последнего вздоха. Поцелуи... Одежда... нет, не летит, как когда-то, – сползает на пол. Губы... грудь, ниже... еще ниже. Теперь моя очередь. Скользнуть губами по животу, вниз, обвести языком головку, забирая в себя, еще и еще, пока ладони мужа не толкнут легонько плечи, отстраняя. Принять, качнуться навстречу, поймать ритм. Вперед-назад, вперед-назад, туда-сюда-обратно, тебе и мне приятно... тьфу, что за чушь в голову лезет. Успею? Не успею. Ив всегда был хорошим любовником, но когда, подходя к пику, начинаешь размышлять о том, что ложиться в постель с гулящим мужчиной примерно так же приятно, как садиться голой задницей на общественный толчок... Вот теперь точно не успею, можно расслабиться и получать удовольствие. Вздрогнул, несколько неровных движений, замер. Все.
– Было?
А если я скажу – нет, что тогда? Будем вымучивать оргазм? Да-ешь ор-газм, шай-бу, шай-бу... А пошло оно все. Коньяк, что ли, добить?
– Ага. Мыться пойду.
«Do you believe in life after love», – крутилось в голове. И чего эта песня привязалась, я же не слушаю Шер?
Холодная ванна под ногами, слишком горячая поначалу струя воды. Надо смеситель менять, что-то плохо стал регулироваться. Может, доделать, что Ив не закончил? Руки есть, душ есть, дел на полминуты. Не буду. Не хочу. Не сегодня.
Я свернулась на дне ванны и расплакалась.